ЗОЛОТОЙ ФОНД ДНЕВНИКОВЕДЕНИЯ
Мария Башкирцева
Дневник Марии Башкирцевой
8 марта 1876 г.
Среда, 8 марта. Я надеваю свою амазонку, а в четыре часа мы уже у ворот del Popolo, где А. ждет меня с двумя лошадьми. Мама и Дина следуют за нами в коляске.
—Поедем здесь,— говорит мой кавалер.
—Поедем.
И мы выехали в поле — славное, зеленое местечко, называемое Фарнезиной. Он опять начал свое объяснение, говоря:
—Я в отчаянии.
—Что такое отчаяние?
—Это когда человек желает того, чего не может иметь.
—Вы желаете луны?
—Нет, солнца.
—Где же оно? — говорю я, глядя на горизонт.— Оно, кажется, уже зашло.
—Нет, мое солнце здесь: это вы.
—Вот как?
—Я никогда не любил, я терпеть не могу женщин, у меня были только интрижки с женщинами легкого поведения.
—А увидев меня, вы полюбили?
—Да, в ту же минуту, в первый же вечер, в театре.
—Вы ведь говорили, что это прошло.
—Я шутил.
—Как же я могу различать, когда вы шутите, а когда серьезны?
—Да это сейчас видно!
—Это правда; это почти всегда видно, серьезно ли говорит человек, но сами вы не внушаете мне никакого доверия, а ваши прекрасные понятия о любви — еще менее.
—Какие это мои понятия? Я вас люблю, а вы мне не верите,— говорит он, кусая губы и глядя в сторону.— В таком случае я ничто, я ничего не могу!
—Ну, полноте, что вы притворяетесь?!— говорю я, смеясь.
—Притворяюсь!— восклицает он, оборачиваясь с бешенством.— Всегда притворяюсь! Вот какого вы обо мне мнения!
—Помолчите, слушайте. Если бы в эту минуту проходил мимо кто-нибудь из ваших друзей, вы бы повернулись к нему, подмигнули и рассмеялись!
—Я — притворяюсь! О! Если так… прекрасно, прекрасно!
—Вы мучите свою лошадь, нам надо спускаться.
—Вы не верите, что я вас люблю? — говорит он, стараясь поймать мой взгляд и наклоняясь ко мне с выражением такой искренности, что у меня сердце сжимается.
—Да нет,— говорю я едва слышно.— Держите свою лошадь, мы спускаемся.
Ко всем его нежностям примешивались еще наставления в верховой езде.
—Ну можно ли не любоваться вами? — говорит он, останавливаясь на несколько шагов ниже и глядя на меня.— Вы так хороши, только мне кажется, что у вас нет сердца.
—Напротив, у меня прекрасное сердце, уверяю вас.
—У вас прекрасное сердце, а вы не хотите любить!
—Это смотря по обстоятельствам.
—Вы — балованное дитя, не правда ли?
—Почему же меня и не баловать? Я не невежда, я добра, только я вспыльчива.
Мы все спускались, но шаг за шагом, потому что спуск был очень крутой и лошади цеплялись за неровности земли, за пучки травы.
—Я…— у меня дурной характер, я бешеный, вспыльчивый, злой. Я хочу исправиться… Перескочим через эти рвы, хотите?
—Нет.
И я переехала по маленькому мостику, в то время как он перескакивал через ров.
—Поедем мелкой рысью до коляски,— говорит он,— так как мы уже спустились.
Я пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до коляски она вдруг поскакала галопом. Я обернулась направо. А. был позади меня, моя лошадь неслась в галоп; я попробовала удержать ее, но она понесла в карьер. Долина была очень велика, все мои усилия удержаться — напрасны, волосы рассыпались по плечам, шляпа скатилась на землю, я слабела, мне становилось страшно. Я слышала А. позади себя, я чувствовала, какое волнение происходило в коляске, мне хотелось спрыгнуть на землю, но лошадь неслась, как стрела.
«Это глупо, быть убитой таким образом»,— думала я, теряя последние силы.— Нужно, чтобы меня спасли».
—Удержите ее!— кричал А., который никак не мог догнать меня.
—Я не могу,— говорила я едва слышно.
Руки мои дрожали. Еще минута, и я потеряла бы сознание, но тут он подскакал ко мне совсем близко, ударил хлыстом по голове лошади, и я схватила его руку — чтобы удержаться и… коснуться ее.
Я взглянула на него: он был бледен, как смерть, никогда еще я не видала такого взволнованного лица.
—Господи,— повторял он,— как вы испугали меня!
—О да, без вас я бы упала, я больше не могла удерживать ее. Теперь — кончено. Ну, нечего сказать, это мило,— прибавила я, стараясь засмеяться.— Дайте мне мою шляпу.
Дина вышла из коляски, мы подошли к ландо. Мама была вне себя, но она ничего не сказала мне: она знала, что между нами что-то было, и не хотела надоедать мне.
—Мы поедем потихоньку, шагом, до ворот.
—Да, да.
—Но как вы испугали меня! А вы не испугались?
—Нет, уверяю вас, что нет,
И через минуту мы принялись спрягать глагол «любить» на все лады. Он рассказывает мне все — с самого первого вечера, когда он увидал меня в опере и, видя Р. выходящим из нашей ложи, вышел из своей и пошел ему навстречу.
—Вы знаете,— говорит он,— я никогда никого не любил, моя единственная привязанность — моя мать, остальные… Я никогда не смотрел ни на кого в театре… Я мог бы произвести впечатление на ваше воображение, если бы объяснился вам в любви как в романе, но это глупо, я только о вас и думаю, только вами и живу. Конечно, человек — земное создание, он встречает массу людей и масса других мыслей занимает его. Он ест, говорит, думает о разном, но я часто думаю о вас — вечером.
—В клубе, может быть?
—Да, в клубе. Когда наступает ночь, я остаюсь там мечтать, курю и думаю о вас. Потом, особенно когда темно и я один, я думаю, мечтаю и дохожу до того, что мне кажется, я вижу вас. Никогда,— продолжал он,— я не испытывал того, что испытываю теперь. Я думаю о вас, я выхожу для вас. Доказательство — с тех пор, как вы не бываете в опере, я тоже не хожу туда. И особенно когда я один, я всегда думаю о вас. Я представляю себе мысленно, что вы здесь: уверяю вас, я никогда не чувствовал того, что теперь, отсюда я и заключаю, что это любовь. Мне хочется видеть вас, я иду на Пинчио… Мне хочется вас видеть, я сержусь, потом мечтаю о вас. И все же я начал испытывать удовольствие любви.
—Сколько вам лет?
—Двадцать три года. Я начал жить с семнадцати лет, я уже сто раз мог влюбиться, однако не влюблялся. Я никогда не был похож на этих восемнадцатилетних мальчиков, которые добиваются цветка, портрета — все это глупо. Если бы вы знали, сколько мне хочется сказать и… и…
—И вы не можете?
—Нет, не то, я влюбился и совсем оглупел.
—Не думайте этого, вы вовсе не глупы.
—Вы не любите меня,— говорит он, оборачиваясь ко мне.
—Я так мало знаю вас, что, право, это невозможно,— отвечаю я.
—Но когда вы побольше узнаете меня,— говорил он, глядя на меня очень застенчиво и понизив голос,— вы, может быть, немножко полюбите меня?
—Может быть,— говорю я так же тихо. Была почти ночь, когда мы приехали. Я пересела в коляску. Он начинает извиняться перед мамой, которая дает ему некоторые поручения относительно лошадей.
—До свиданья!— говорит А. маме.
Я молча протягиваю ему руку, и он сжимает ее — не как раньше.
Я возвращаюсь, раздеваюсь, накидываю пеньюар и растягиваюсь на диване, утомленная, очарованная, голова моя идет кругом. Я сначала ничего не понимаю. В течение двух часов я не могу ничего припомнить и только через два часа я могу собрать в нечто целое все, что вы только что прочли. Я была бы на верху счастья, если бы верила ему, но я сомневаюсь, несмотря на его искренний, милый, даже наивный вид. Вот что значит быть самому канальей. Впрочем, это лучше.
Десять раз я бросаю тетрадь, чтобы растянуться на постели, чтобы восстановить все в своей голове, и мечтать, и улыбаться. Вот видите, добрые люди, я — вся в волнении, а он, без сомнения, преспокойно сидит в клубе.
Я чувствую себя совсем другой, я спокойна, но еще совершенно оглушена тем, что он говорил мне.
Я думаю теперь о той минуте, когда он сказал «я вас люблю», а я в сотый раз отвечала: «это неправда». Он покачнулся на седле и, наклоняясь и бросая поводья, воскликнул: «Вы не верите мне?» — стараясь встретить мои глаза, которые я держала опущенными (не из кокетства, клянусь вам). О! В эту минуту он говорил правду. Я подняла голову и увидела его беспокойный взгляд, его темные карие глаза — большие, широко раскрытые, которые, казалось, хотели прочесть мою мысль до самой глубины души. Они были беспокойны, взволнованны, раздражены уклонением моего взгляда. Я делала это не нарочно: если бы я взглянула на него прямо, я бы расплакалась. Я была возбуждена, смущена, я не знала, что делать с собой, а он думал, может быть, что я кокетничала. Да, в эту минуту, по крайней мере, я знала, что он не лгал.
—Теперь вы меня любите, а через неделю разлюбите,— отвечала я.
—Ах, зачем вы это говорите. Я вовсе не из тех людей, которые всю жизнь поют для барышень, я никогда ни за кем не ухаживал, никого не любил. Есть одна женщина, которая во что бы то ни стало хочет добиться моей любви. Она назначала мне пять или шесть свиданий; я всегда уклонялся, потому что я не могу ее любить,— вы теперь видите!
Ну, да я никогда бы не кончила, если бы погрузилась в свои воспоминания и стала их записывать Так много было сказано! Ну, полно, пора спать.
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ: Дневник Марии Башкирцевой 14 марта 1876 г.